Представляем вниманию читателей дневниковые записи Юрия Сергеевича Трофимова, в которых он как истинный художник детально и в то же время крупномасштабно описывает один день жизни в урочище Монахово, что на Байкале. Романтика мощной и могучей природы здесь тесно переплетается с простыми человеческими судьбами, высвечивая их личности и характеры…
Действующие лица прибывали
Приехал Вася с Байкала, я ему помог с бидоном. Света пригласила за стол: сели меленькие Дима, Оля, взрослые Василий и я. Варёная рыба, остатки супа, пельмени, творог, смородиновое варенье, чай и белый хлеб — это был знатный обед. Постепенно стали появляться новые действующие лица. Кругло-краснорожий Сергей из Иркутска, затем его любовница — грузная особа неопределённого возраста в сверхмодном спортивном костюме. Сколотили компанию для съёмки: Настя, Света, любовница, которая подмочила свой олимпийский костюм остатками супа, разлитого по скамье. Отсняв женскую компанию, я подумал: а не пора ли спокойно переварить обед. Но не тут-то было – ещё одна волна действующих лиц: три мужских — одно мужественнее другого — с волосами, бородками и обветренностью, в рабочих робах и резиновых сапогах, смятых в гармошку.
Один из героев был мужем Светы: все они были слегка поддаты и хотелось ещё больше. А у Сергея из Иркутска был целый ящик! Правда, уже без двух бутылок, украденных Володей, что явилось главным обвинительным мотивом Насти: «Ты вор, ворина, украл две бутылки, бессовестный! Ни стыда у тебя, ни совести, подонка!..»
Досталось от Насти и любовнице. Её чихвостили за то, что они поместились в доме «научников», а за дом отвечает Настя, а они устраивают бардаки…
Появился Михайлыч, рыбаки вывалились из кухни, пряча в карманах поллитровки «Столичной». Михайлыч доедает последний пельмень, и пиршество угасло. Направились к косе. Байкал сегодня шумит особенно зло, нос моторки увяз в мокром песке. «Столичная» со стаканом и крохотным вяленым омулем в громадной ладони младшего Бондаренко выглядит соцартовским натюрмортом…
Такая жизнь…
— …Восемь лет меня здесь не было, не важно, где я был, но это моя родина, в этом доме, где Дубинин, мой отец родился, мои братья и я. В прошлый год с корешом, он меня моложе, пришли сюда вечером, говорю Дубинину: я здесь родился, в доме, который ты занял. Не пустил, ночевали здесь, — ткнул пальцем в скалу. Отцу было 73, когда он умер, а брату Алёше, когда его убили, 22. Ты видишь, какой я — три меня таких надо, трактором по нему проехали, ещё четыре года жил, сделали операцию — через год умер. Разрезали, а в кишках ножницы, он много знал о врачах — убрали… Нынче в августе сидим у костра, туристы приехали, прыгают… Сидим вчетвером, у каждого по бутылочке, у Васьки вся морда в синяках, клонится, говорит, внутри всё закололо… И бах, в костёр башкой свалился! Оттащили. Что ты думаешь? — труп. Туристов, как ветром сдуло, а меня затаскали. А кому он нужен, чтобы убивать?
Давай с нами! Не пьёшь? Понятно, ну, на — омуля кусни…
Карбулик
…Командирские часы показывали шесть. Шум мотора. Это вахтовый автобус, переполнен. Мы залезаем, а сидеть негде. Начинается крутой подъём на Карбуликский перевал. Дорога сделана чуть-чуть, громадные деревья кое-как сдвинуты со своих мест и стоя оставлены умирать. Всё круче и круче, закладывает в ушах, лес дремуче мрачный, но удивительно красивый. Шесть километров подъём, шесть спуск — и вот мы внизу. Посёлок Карбулик — столица рыбаков полуострова Святой Нос (территория Забайкальского национального парка).
Подъезжаем к самой кромке воды к носу сейнера «Шандор Петефи». В дверь автобуса устанавливаются перевёрнутые сходни и по ним начинают спускать мешки с кедровыми орехами, потом машинки для размолки шишек, затем сита и ещё что-то. Всё это хозяйство охотоведа Фролова. Народ, что в автобусе, решил, что успеем к парому, который через Баргузин в Устье. Я было начал снимать в темноте, но Михайлыч сказал: «Не жги плёнку, ничего не получится».
Бедные мы, бедные
Снова перевал, но едут уже другие люди. Заехали в Монахово. Шофер Коля отдал хлеб, ему дали молоко. Света с девочкой садятся в автобус, курчавый муж трогательно целует девочку. Четверо дубининских детей прощально взмахнули руками.
15 минут восьмого и 48 километров труднейшей дороги. Дорога на Устье по Чевыркуйскому заливу Байкала вначале по густому смешанному бору, а вот уже после Глинки… На Глинке года три назад бельгийцы построили трёхэтажный деревянный отель, покрыли лаком, расписали и, что вы думаете, да-да, сгорел, как свеча в новогоднюю ночь. Не пустим бельгийцев убивать наших медведей, а если надо — ещё раз петуха пустим. Крепкие ребята эти иерохонские зверобои…
Сижу на мешке с кедровыми орехами, едем по озёрам и болотам, вода почти заливает свечи, все подавленно молчат, темнота сгущается. Черная мысль, что не успеем к парому, всё чаще приходит в голову. Миновали шлагбаум национального парка. На той стороне реки Баргузин огни. Восемь тридцать вечера. Парома нет… Сильный холодный ветер пронизывает насквозь. Кричим, сигналим, глухо… Едем в ближайшую деревню, чтобы позвонить. Появилась надежда, что паром дадут. Снова у переправы, напрасно ждём. Периодически просыпаются дети, их рёв, как холод к больному зубу.
Едем на какую-то ферму искать ночлег, но там два волкодава устроили такой лай, что мы снова вернулись к причалу. Чтобы совсем не замёрзнуть, решили ехать на Баргузинский мост, то есть дать круг в 120 километров. Кто-то обнаружил, что из одного мешка сыплются орехи. Есть чем заняться. В Баргузине заправились бензином. Проехали мост, а дальше началась безобразная дорога. Боялись за мешки — думали лопнут от такой тряски. Бедные мы, бедные, а уж что говорить о многострадальном Коле — нашем гуманнейшем и добрейшем шофёре!
В полудрёме слышу, что осталось два километра до Устья. Половина второго ночи, Коля подвёз нас к дому Толи Жданова. Летняя кухня заперта… Устраиваемся ночевать в бане, жаль, что её сегодня не топили. Я лезу на верхний полог, расстёгиваю одежду, три книги под голову. Михайлыч устроился внизу.
Такой выдался денёк на полуострове Святой Нос, урочище Монахово в гостях у егеря Володи Дубинина, который через год застрелит свою жену Настю, сделает сиротами пятерых детей и сядет на восемь лет на казённые хлеба.
Ю. ТРОФИМОВ
